Экслибрисы

30.12.2010

В Средние Века книга была традиционным новогодним подарком. Однако, это, естественно, были рукописи, тщательно исполненные и роскошно оформленные. Изменения, которые внёс в книжный мир пресс Гутенберга, невозможно полностью описать, мы лишь можем почувствовать их в сравнении с революцией, производимой сегодня электронными текстами. Но посмотрим, что изменилось в практике дарения книг в XVI веке.

Эразм Роттердамский так писал о своём учёном друге: «Поскольку он не смог продать свои книги, он начал подносить их в качестве подарков влиятельным людям, и получил взамен намного больше, чем мог бы выручить от продажи». Значение дарения книги двояко. С одной стороны, она разделяет общие свойства дарения. Каждый подарок в Средневековье и Ренессанс создавал обязательство вернуть ответный подарок. Значение этого ритуала трудно переоценить, он был вплетён в паутину тогдашних взаимоотношений между людьми всех сословий и профессий. Тут и поиск расположения сильных мира сего, и укрепление лояльности помощников, и подчёркивание солидарности, и демонстрация социального статуса…

С другой стороны, книга в то время считалась в первую очередь источником знаний, а не развлечения. Знания в средневековом обществе, в свою очередь, воспринимались как дар от бога, и в этом качестве обладание ими налагало свои обязательства. Как писал поэт Мари де Франс, «те, кому бог дал знания и красноречие, не должны молчать и скрывать этот дар, но обязаны с охотой делиться им. Когда великое благо знания слышат многие, оно падает как семена, а когда многие его восхваляют, оно растёт и распускается, словно цветок».

В университетах (где накопление и обмен знанием происходили постоянно с помощью рукописей, диспутов, комментирования, лекций и семинаров) верили, что поскольку знание — это божественный дар, его нельзя продавать («Scientia donum dei est, unde vendi non potest»). Профессора не могли получать зарплату за то, что учили студентов, составители нотариальных документов и переписчики рукописей тоже не получали жалованье. Формально они получали вознаграждение за свой труд сначала лишь в виде подарков, а затем небольшие платы стали оправдываться цитатой из евангелия от Луки, мол тот, кто работает, заслуживает платы за свой труд (по заслугам и честь). Кстати, от средневековых без-зарплатных времён среди студентов Ренессанса осталась традиция устраивать после экзаменов банкеты для профессоров и преподносить преподавателям корзины с фруктами, сладостями и вином.

Переписывание рукописей считалось добродетельным и угодным богу занятием, а одалживание рукописи для чтения — актом милосердия, и это не изменилось даже после того, как армию монастырских переписчиков подкрепило полчище университетских и частных копировальщиков. Строгое регулирование размера вознаграждения за копирование рукописи частично было признанием того, что знание как божественный дар не должно продаваться слишком дорого. Когда зафиксированные цены считали слишком низкими, покупатели компенсировали их подарками.

Сами книги считались не только частной, но и в некотором смысле общей собственностью, на которую были права у самого бога. В начале XV века, за несколько десятилетий до изобретения печатного пресса, теолог Жан Жерсон напоминал государям, что они должны коллекционировать книги не только для себя, но и для своих компаньонов. Считалось, что все собиратели книг должны одалживать их друзьям, желающим приобщиться к посланному богом знанию. Поэтому нормой было дарение книги, а не продажа, причём продажа должна была производиться по разумной цене, и после покупки книгу надо было дать почитать ещё кому-то. В отсутствие публичных библиотек их функцию исполняли частные, поскольку они росли во многом за счёт подаренных книг.

Что изменилось с приходом Гутенберга и более рационального, десакрализующего XVI века? Что стало с мнением о том, что богу принадлежит доля в праве собственности на всякую книгу? Об этом точно не упоминали издатели, просящие королей предоставить им эксклюзивную привилегию на определённый срок издания какой-либо книги для возмещения усилий и затрат на поиск, подготовку, редактирование и иллюстрирование хорошего текста. Однако, книг стало намного больше, и они стали доступными для более широкого круга читателей, выросла грамотность, распространился ещё больше обычай собираться вместе, чтобы слушать чтение вслух. Так что печатная книга стала даже более популярным подарком, чем манускрипт.

Индивидуализм ренессансного автора и издателя требовал выхода и лучше всего проявлялся при дарении или посвящении книги, а не в акте торговли ею. Очень часто авторский гонорар, полученный от издателя, целиком или наполовину состоял из копий напечатанных книг, и большую часть их автор раздаривал, а не продавал. Ранее манускрипты с трактатом, стихами или переводом посылали в основном более могущественным людям, чтобы в ответ получить деньги или другие ценные подарки, а также чтобы этот важный человек защищал книгу от нападок критиков. Часто в начале манускрипта изображался автор на преклонённых коленях, протягивающий книгу с прославлением патрона. Этот обычай сохранился и в XVI веке, но в изменённом виде.

Рабле в посвящении к своей работе 1534 года написал, что книга без посвящения всё равно что без головы. Теперь стало более легко дарить книги с индивидуальным посвящением сразу нескольким людям. Ранее авторы тоже не всегда ограничивались одним посвящением — в 1400 году Кристина Пизанская посылала копии своей работы с разными посвящениями сразу многим герцогам и графам, — но создание копий манускрипта было отдельной проблемой. Теперь посвящение стало более частым обычаем, а кроме того посвящения писали не только сами авторы, но и их родственники, переводчики, редакторы, издатели, печатники… Например, Эразм Роттердамский очень любил каждому другу или нужному человеку дарить книгу с длинным индивидуальным посвящением, заранее заказывая их у издателя. Его читатели или не подозревали, что оно не эксклюзивно, или не обращали на это внимания, гордясь знакомством с Роттердамцем. Другие авторы просто меняли посвящения с каждым переизданием или посвящали отдельные главы разным людям. Эта практика стала такой распространённой, что в изданном в конце XVI века словаре пословица «D’une fille deux gendres» («от одной дочери два зятя») объяснялась с примером «учёные мужи, которые посвящают свои работы нескольким государям и сеньорам в надежде на подарки». Кроме того, посвящения стали более многословными, чтобы подчеркнуть ценность книги и достоинства патрона, тем самым увеличивая ответный дар.

Впрочем, тон посвящений мог быть очень разным. С одной стороны, были посвящения вроде того, которым Антуанетта Пероне в 1570 году сопроводила перевод Марка Аврелия, поднесённый губернатору Лиона. Его протекции она добивалась, будучи бедной вдовой с осиротевшими детьми посреди опасностей гражданской войны. Несмотря на «ничтожность и глупость» своей работы, плохой стиль и «недостойность подарка» по сравнению с величием одаряемого, она надеялась, что он примет дар и найдёт там мудрые указания и её добрые пожелания. С другой стороны, были посвящения вроде того, которым великий Амбруаз Парэ украсил свою книгу, подаренную Генриху III: после портрета автора (который сменил прежнее изображение коленопреклонённого человека) следовали стихи Ронсара и прочих поэтов, восхваляющие королевского хирурга, а также обзор успешной службы Парэ трём предыдущим королям. Наконец, юрист Ренэ Шоппен послал Генриху III свои комментарии к кутюмам (обычному праву) Анжу с посвящением, в котором говорилось лишь о королевских интересах в этом герцогстве (эта профессиональная сухость не помешала королю отблагодарить Шоппена тысячью золотых экю). Протестант Палисси просто напомнил благородному патрону об их философских и математических диспутах, а некий Жан Массе предложил свою книгу по «ветеринарному искусству» королевскому главному конюшему, попутно сообщив ему, что лошадь — это самое благородное животное, умения Мессе безграничны, а последний работодатель только что скончался.

Посвящали теперь и более широкому кругу читателей. Например, издатель мог посвятить книгу …автору или переводчику, чтобы отметить его заслуги и предложить поскорее написать и издать следующую книгу. Например, Гийом Руий посвятил испанскому теологу книгу с пожеланием посылать больше рукописей как подарков, а итальянцу Доменичи была послана книга с предложением «Прими эту книгу с тем же хорошим настроением, с которым ты отсылал её. Ты подарил её мне написанной красивым почерком и с нарисованными от руки иллюстрациям. Я возвращаю её тебе напечатанной красивым шрифтом и с гравюрами. Думай обо мне как о своём друге и брате».

Кстати, очень много книг посвящалось друзьям. Так, французские гуманисты с 1490 по 1520 год посвящали свои работы друг другу и университетским коллегам чаще, чем могущественным патронам. Эразм объяснил причину этого поведения в 1514 году в посвящении, адресованном Петеру Гиллису: обычные друзья, «друзья домашней ложки», имеют слишком материальное представление о дружбе, а потому периодически обмениваются кольцами, ножами, шляпами и прочими подобными знаками, из страха, что иначе их дружба кончится, а такие тонкие натуры, как Эразм и Гиллис, «чьи представления о дружбе целиком опираются на встречу разумов и наслаждение от общих исследований» (небольшое преувеличение, поскольку Гиллис лишь помогал Эразму продавать его книги), могут довольствоваться подарками для ума и сувенирами литературного свойства. «И потому я посылаю подарок, не обычный подарок, поскольку ты не обычный друг, а много драгоценностей в одной маленькой книге».

Так что в отличие от представлений о Ренессансе как о времени большей озабоченности материальным, на самом деле подарки книг людям, которые могли оценить их содержание, встречались чаще подарков, которые делались в расчёте на отдарки. Кроме того, дяди посвящали книги племянникам, а племянники дядям, отцы — дочерям с пожеланием быть добродетельными и послушными, а дочери — добродетельным отцам с выражением послушания. Лорен Жубер, королевский врач и казначей университета в Монпелье, посвятил свой перевод средневековой работы по хирургии своей престарелой матери, от которой он многое узнал (чем подчёркивал, то, что черпает знания не только из университетских источников, но и из народной медицины). Все эти посвящения помимо прочего создавали контекст для текста книги, показывали круг, для которого она предназначалась, и настроение, с которым её надо было читать. Книга с посвящением выглядела подарком (услугой) не только для адресата, но и для покупателя.

Книга сама по себе имела массу преимуществ в качестве подарка, в том числе когда её преподносили монархам и высокопоставленным лицам. Золотые статуэтки, кубки, плащи и бочки тонкого вина не обычно не могли нести в себе такие красноречивые послания или пожелания реформ. Другие подарки принято было отклонять, если не было желания оказывать ответную услугу, а книгу принимали всегда. С помощью книги можно было выразить свои мысли максимально открыто. Так, юрист Лиона послал свои комментарии к привилегиям этого города губернатору, написав, что «вы представляете в этой провинции короля, который даровал нам эти привелегии, а я дарю их вам в виде книги, прося защищать их и позволить лионцам пользоваться ими и жить в мире». Католики дарили Карлу IX книгу с благочестивым пожеланием вырезать всех еретиков, а протестанты — с намерением смягчить королевское сердце в отношении гугенотов. Книги также могли посвящать сразу всем читателям, а тексты, которые считались общей собственностью, вроде религиозных текстов, вообще не принято было кому-либо посвящать.

Кроме посвящения и дара своей книги, можно было и подарить кому-то просто специально купленную книгу или что-то из своей библиотеки. Такие дары с распространением печатных книг стали очень частыми. Их иногда даже специально требовали. Например, в 1516 один издатель подарил библиотеке университета в Каене шесть томов, чтобы ему простили просрочку в уплате налогов, а в 1542 году Николя де Херберари, переводчик Амадиса Гальского, был обязан подарить секретарю казначейства два свежих тома этой эпопеи, чтобы продлить право эксклюзивного издания новых томов.

Циркуляция подаренных или одолженных книг была не менее, а то и более важным путём их распространения, чем обычная сеть книготорговцев. В письмах люди XVI века часто обменивались просьбами прислать им ту или иную книгу, обсуждали, у кого можно найти нужный том, через несколько знакомств выходили на владельцев хороших библиотек… Так, Анна де Лаваль обменивалась со своей свояченицей не только фруктами и грушами, но очередными романами об Амадисе, которые ей высылал парижский учитель её детей. В Нормандии Жиль де Губервиль постоянно получал книги в подарок от сельских кюре, например, в одном месте ему дали «Государя» Макиавелли, а в другом книгу о праве, в третьем — постоянно одалживали книги, изданные вышеупомянутым Гийомом Руийем.
Дарение книг было очень простым. Читали в то время почти всё, что издавалось, а потому достаточно было, чтобы одаряемый был грамотным или чтобы в его семье было принято читать в слух, тогда всё в порядке, подарок понравится. Можно было дарить новые книги, свои, чужие, изрядно зачитанные (которые нередко ценились выше новых). А главное, книги были совершенно нейтральным подарком и не несли сексуальных или социальных подтекстов, чего так не хватало в мире тотального символизма и закодированности смыслов во всех материальных вещах. Книгу мог подарить сеньору и священник, и другой сеньор, а розу — только священник сеньору, оленя — только сеньор сеньору.

Книгу во время Ренессанса стали дарить в любое время, а не только на Новый год, как в Средние века, что тоже было преимуществом в глазах подбирающего подарок. А уж если одаряемый человек был известен как коллекционер книг, вроде королевского хирурга Франсуа Рассе де Нё, то такому можно было дарить новые тома при любом случае, будь то его свадьба или удачное лечение пациента.
Кроме того, книга имела преимущество долговечности. Она могла долго ждать дарения, и ещё дольше существовать после. Когда подаренные кролики и олени уже были съедены, книга всё ещё напоминала о дарителе.

Наконец, нельзя не упомянуть, что благодаря распространению печатных книг распространился и обычай нанесения экслибрисов (ставший обычным уже в XV веке). Покупатель отмечал место, время и цену покупки книги, а получивший книгу в подарок отмечал в ней дарителя. На томе, изданном в Париже в 1491 году:«Этот часослов принадлежит Жанне Пельтре, он получен в подарок от её тёти, госпожи Хиллери де Фол, вдовы покойного Гуго де Муана. Нанси, 7 июля, 1565» (далее Жанна добавила религиозные высказывания на латыни и французском, а также нарисовала черепок). Типичная для XVI века подпись, на итальянском манускрипте, изданном до 1466 года: «эта книга принадлежит Жану Гролье и его друзьям». На учебнике студента-юриста в Тулузе: «Эта книга Гийома Майарда и его друзей», а далее список книг, которые он одолжил другим, включая Пантагрюэля. Ещё одна надпись: «Тот кто найдёт меня, должен вернуть меня тому, чьё имя написано ниже, ибо я его (‘je suis sien’). Разум желает этого, господь приказывает это, на чужие вещи у тебя нет прав (‘vous n’avez rien’). Жан де Божо, архитектор, и его друзья».

Итак, в столетии, в котором книгу стала произодить одна из самых капиталистических индустрий Европы, книга продолжала существовать как объект смешанной, а не абсолютной собственности, как общая, а не частная вещь, несмотря на всё неравенство распределения вознаграждений. Дело было даже не в том, что в печатной книге был заключён труд сразу многих людей, но в том, что существовала мощная традиция особого отношения к книге: как к чему-то, что создано не только нами, но унаследовано, дано богом или дано другими людьми. Книга была особым объектом, который было неловко считать своей безраздельной собственностью или просто источником дохода. Продажа книг не заменила средневековое дарение книг, а сосуществовала с ним. Наоборот, мир подарков расширился за счёт появления печатных книг, и ценность книги в качестве подарка была альтернативой её рыночной цены (так, для живущих в глубокой провинции каждая подаренная книга была дороже, чем стоила в денежном выражении). Отношения между дарителем книг и одаряемым вышли далеко за рамки простого поиска ответных благодеяний.

Популярность: 7%

15.12.2010

У каждой профессии запах особый. На факультете графических искусств Московского государственного университета печати густо пахнет скипидаром. Тут и там у мольбертов студенты пишут натюрморты – облупившиеся гипсовые головы, восковые фрукты, пыльные драпировки.

– А бензин чувствуете? – заметив, что я стараюсь уловить всю гамму окружающих «ароматов», спрашивает Владимир Васильевич. – В нем кисти моют. Мне, честно признаться, эти запахи даже нравятся.

Художник-график, доцент кафедры иллюстрации и эстампа, мастер экслибриса Владимир Кортович обо всем, что связано с творчеством, говорит с обожанием. Он вообще считает: заниматься в жизни надо лишь тем, что доставляет удовольствие. Страстью к работе сумел заразить и студентов. Пока они старательно режут филигранные узоры на деревянных досках – создают свои первые экслибрисы, мы с Владимиром Васильевичем говорим о его профессии.

– Мой дедушка по маминой линии, Григорий Иванович Барчугов, был столяр-краснодеревщик, – рассказывает художник. – Правда, после войны слово «краснодеревщик» не очень-то употреблялось – не до ценных пород дерева тогда было… Я родился в 1947 году, и одно из первых воспоминаний детства – дедов фуганок, который он сделал сам. Как он привлекал мое внимание! Тяжеленный и огромный. Мне казалось, этот фуганок из страны великанов.

Я был уверен, что инструмент служит только для того, чтобы делать стружки. Всегда просил: «Дедушка, сделай еще стружек!» Стружки хорошо пахли. Я собирал их в кучу под верстак, зарывался в них и дремал. А потом бабушка растапливала ими печку. Я расстраивался: «Дедушка, опять стружки кончились!» До сих пор этот фуганок, мой ровесник, в работе: я обрабатываю им доски.

Все идет от тех детских стружек, их запаха, цвета. И сейчас мне очень нравится делать маленькие стружки штихелем.

– Получается, вам даже искать себя не пришлось: призвание было предопределено?

– Видно, в подсознании отложилось, что работа с деревом – это здорово. Ведь художника формирует именно удовольствие, которое он получает от соприкосновения карандаша с бумагой, рубанка – с деревом, штихеля, которым я гравирую, с полированной самшитовой доской. Удовольствие почти физиологическое. Вырабатывается потребность делать то, что приносит наслаждение. Я и студентам своим объясняю: почувствуйте это. И некоторые загораются. Смотришь потом на готовую гравюру – и видишь, что автор не просто отделался от преподавателя. Талант не в том, чтобы дяденька-учитель тебя кнутиком да палочкой подгонял, а в том, чтобы ты сам получал от процесса работы радость. А другим студентам натужно это дается. Но талант есть у всех. Надо только себя попробовать во многих вещах, чтобы понять, к чему лежит душа.

Пробные экслибрисы некоторых студентов получились настолько удачными, что преподаватели решили поощрить их авторов выставкой «Первые шаги» в музее МГУПа с солидным каталогом работ. Экскурсию по экспозиции Владимир Васильевич проводит для меня в перерыве между занятиями.

– Ученики режут на продольном дереве, линолеуме и пластике в основном макетниками, но и штихелями тоже, – объясняет он. – Это пробные работы. Но кто знает, может, они, как камешек серенький: лежал себе на дороге, а потом его к абразивному кругу прикладывают – и он сверкает!

Когда мы возвращаемся в аудиторию, старательные ученики даже не поднимают голов от своих досок – кто-то выводит тоненькой кистью замысловатый узор, другие уже работают ножами.

– Часто желание «порезать» обгоняет работу над эскизом, – комментирует Владимир Васильевич. – Поэтому первые торопливые опыты гравирования некоторых разочаровывают. Я студентов всегда предупреждаю: торопливость в гравюре наказуема! Импровизация без достаточного опыта и хорошо отрисованного эскиза заканчивается неудачей и потерей времени. Но с приобретением опыта неудачи сменяются успехами. Творческий рост от первого экслибриса ко второму, третьему весьма заметен.

И тут же преподаватель Кортович подмечает среди ученических работ плоды этого самого творческого роста. И поощряет умелых студентов восторженным восклицанием: «Посмотрите, какая аппетитная досочка!» Молодым художникам есть на кого ровняться: мало того, что они упражняются в гравюре среди подлинных работ Джованни Пиранези и Ивана Павлова, развешанных по стенам класса, да еще и под началом признанного мастера экслибриса Владимира Кортовича.

– Владимир Васильевич, а кто были ваши учителя?

– Родился и рос в Ярославле. Ходил в художественную студию местного дворца пионеров. Моим первым преподавателем был Борис Иванович Ефремов. Потом поступил в Ярославское художественное училище, где преподавал отец. Но папа сначала мой выбор не одобрял. Честно говорил: «Володя, не связывайся с искусством. Дело это сложное». Хотел меня уберечь: после войны многие его друзья-художники спились… А потом, когда я начал делать первые гравюры, он завел «Книгу радостей», которую пополнял моими новыми работами, сам их вклеивал туда. Гордился мной, но вслух этого не высказывал.

С благодарностью вспоминаю Семена Георгиевича Ивенского – собирателя, большого знатока и одного из мэтров в изучении экслибриса. Посмотрев несколько моих юношеских гравюр на линолеуме, он сразу предложил сделать для него книжный знак. И посоветовал резать на дереве, лучше всего на самшите. Показал мне свою коллекцию экслибрисов, очень точно указав на художников, которые бы меня «зацепили». До позднего вечера я смотрел папки с книжными знаками западноевропейских художников, которых до этого не знал.

Захотелось самому что-то сделать. Но где взять самшит и штихеля? И тут судьба преподнесла подарок: познакомился со Львом Ричардовичем Мюльгаупом, учеником В. Фаворского. Ему мои работы понравились, и он подарил дощечку и штихеля. Я попросил показать, как нужно правильно держать штихель. Но художник только усмехнулся: сам не привык держать правильно. Я попробовал сделать знак для Ивенского. Гравюра получилась корявая, но процесс резьбы на твердом, очень красивым по структуре материале доставил большое удовольствие. С тем же удовольствием я вырезал уже более 150 знаков.

– На вашей выставке в Музее экслибриса помимо графических работ есть и акварели. Если гравюра – приоритет в творчестве, то чем является живопись?

– Акварелью пишу в летнее время, когда на море бываю. Очень люблю Крым. А еще Ферапонтово и его окрестности – там потрясающее небо! Художник не может просто отдыхать на солнышке. Кошки начинают на душе скрести. Возьмешь бумагу, неважно, какую – обои, оберточную, – и рисуешь. Недавно, правда, стал делать акварели на мелованной бумаге. Впечатление такое, как будто расписываешь фаянс. Почему-то сразу строки Мандельштама вспомнились: «Когда его художник милый выводит на стеклянной тверди в сознании минутной силы, в забвении печальной смерти».

В акварели что вижу, то и пою. В ней я импрессионист. Пишу скорописью, потому что важен ритм работы кисти, чтобы сохранилось восприятие ритма природы. А как еще передать меняющееся небо или волны?

– Что вам нужно для спокойной работы?

– Свободное время. Раньше, когда не было мастерской и мы всей семьей жили в однокомнатной квартире, достаточно было письменного стола с лампой. Малоформатная графика, наверное, отчасти от ограниченного пространства.

Вообще я ночной работник. За гравюру сажусь поздним вечером. Включаю настольную лампу, а основной свет гашу. Смотрю на гравюру в увеличительное стекло. Все внимание сосредотачивается на доске и штихеле. Отключаюсь от внешнего мира.

– Прежде иметь экслибрис было непременным условием для коллекционера, владельца библиотеки, писателя. Теперь даже это слово забыто. Кто сейчас заказывает книжные знаки художнику Кортовичу?

– Когда мы задумали выставку экслибрисов студентов МГУП, многие из ее будущих участников впервые услышали о существовании такой формы графического искусства. А потом увлеклись. Теперь самое время нам вместе возрождать этот жанр.

Я делал и делаю экслибрисы для настоящих книголюбов – Черткова, Бердичевского. Выполняю и заказы богатых людей, которым нужны не книжные знаки, а оригинальные подарки друзьям на день рождения. Они обычно приносят мне список пожеланий. Хотят, например, чтобы экслибрис непременно был с портретом. Недавно заказали знак для нефтяника: обязательно с нефтяными качалками, картами, атрибутами путешественника, футбольным мечом, зодиакальным знаком «рыбы».

– Надо ли художнику ежедневно рисовать?

– Хорошо бы… Я стараюсь под вечер сосредоточиться и сесть погравировать. Иначе наступает в педагогике оскомина некоторая. Надо, чтобы душа была в спокойном состоянии: ты не только говоришь, но и делаешь.

– Что вам дает преподавание?

– Я все время общаюсь с молодыми людьми, вижу, как меняется их восприятие мира. Это очень важно, потому что сам я так уже не вижу. Но я понимаю, что это новое поколение, оно может по-другому рисовать, по-другому чувствовать.

– Вы только познакомились с первокурсниками. Что в первую очередь им говорите – еще до того, как вооружить их штихелями?

– В первую очередь рассказываю о традициях. Без знания традиций не может быть устойчивого совершенствования в искусстве. Молодой человек, конечно, так или иначе будет изобретать велосипед. Но ему надо сказать: «Дорогой, до тебя были вот эти, эти и еще эти». Ты можешь отрицать их, можешь брать у них, но ты должен о них знать.

И еще говорю, что художнику надо знать и любить поэзию. Мне лично очень хочется, чтобы в гравюре была какая-то аналогия со стихотворением.

– Нужна для художника-гравера определенная организация ума, рук?

– Обязательно. В голове должен быть некий счет, как у музыканта. Ты должен обдумывать каждое движение руки. Цепочка передачи от глаза через головной мозг в руку должна быть исправна. Иначе будешь все время ошибаться, портить доски, а они дорого стоят…

Один мой ученик сказал, что гравюра – это «архаичная» техника. Но, уверяю вас, через какое-то время человечество оглохнет, одуреет от всей этой музыки, вспышек, от агрессии современного авангардного искусства. И мода на архаичные техники вернется. Но, по словам одного известного художника, все это будет продаваться в аптеках – чтобы лечить нервы.

Анастасия БЕЛЯКОВА

Популярность: 8%